Для тел и состояний вещей есть только одно время — настоящее.
Среди тел нет причин и эффектов: все тела суть причины, причины по отношению друг к другу и друг для друга. В масштабе космического настоящего такое единство называется Судьбой.
Время должно быть ухвачено дважды, двумя дополняющими друг друга, хотя и взаимоисключающими способами: целиком, как живое настоящее тел — действующих и подвергаюдихся воздействию, и целиком, как момент, бесконечно делимый на прошлое и будущее, на бестелесные эффекты, которые выступают в качестве результатов дейстий и страданий тел.
Только настоящее существует во времени, собирая и устраняя прошлое и будущее; но только прошлое и будущее упорствуеют во времени и бесконечно делят каждое настоящее. Нет трех последовательных измерений, есть лишь два одновременных прочтения времени.
Именно языку надлежит одновременно и устанавливать пределы, и переступать их: значит, в языке есть термины, непрестанно смещающие область собственного значения и обеспечивающие возможность взаимообратимости связей в рассматриваемых сериях.
История учит нас: у верных путей нет фундамента; и география показывает: только тонкий слой земли плодороден.
Парадокс, прежде всего, — это то, что разрушает не только здравый смысл в качестве единственно возможно смысла, но и общий смысл как приписывание фиксированного тождества.
Смысл пребывает в верованиях (или желаниях) того, кто выражает себя.
Я всегда могу сделать смысл того, о чем говорю, объектом следующего предложения, смысл которого я, в свою очередь, при этом тоже не проговариваю. Итак, я попадаю в бесконечный регресс того, что подразумевается. Такой регресс свидетельствует как о полном бессилии говорящего, так и о всесилии языка: а именно о моей неспособности высказать смысл говоримого мной, то есть высказать в одно и то же время нечто и его смысл; но всесилие языка состоит в том, чтобы говорить о словах. Короче: если дано предложение, указывающее на некое состояние вещей, то его смысл всегда можно рассматривать как то, что обозначается другим предложением.
Любое общество, каким бы оно ни было, обладает всеми своими правилами сразу — юридическими, религиозными. политическими, экономическими, правилами любви и труда, деторождения и брака, рабства и свободы, жизни и смерти, тогда как завоевание природы, без которого общество не может существовать, развивается постепенно — от одного источника энергии к другому, от одного объекта к другому. Вот почему закон обладает силой еще до того, как известен объект его приложения, и даже при том, что этот объект, возможно, никогда не будет в точности познан. Именно такое неравновесие делает возможными революции; и дело вовсе не в том, что революции вызываются техническим прогрессом, но их возможность определена этим зазором между двумя сериями — зазором, требующим перестройки экономического и политического целового в зависимости от положения дел и в тех или иных областях технического прогресса.
Если ирония — это соразмерность бытия и индивида, или Я и представления, то юмор — это соразмерность смысла и нонсенса; юмор — искусство поверхностей и двойников, номадических сингулярностей и всегда смещаемой случайной точки, искусство статичного генезиса, сноровка чистого события или «четвертое лицо единичного числа», где не имеют силы ни сигнификация, ни дессигнация, ни манифестация, а всякая глубина и высота упразднены.
Смысл — это результат телесных причин и их смесей.
Откуда же тогда рождаются доктрины, как не из ран и житейских афоризмов, которые часто становятся спекулятивными анекдотами, несущими на себе весь груз своих примеров-провокаций?
